You аre my fucking vаlentine
«Прост человек, – вопрошал Сократ, – или же он сложен, подобно мифическому чудовищу, соединяющему в одном теле черты разных природ?
Человек есть символ, – отвечал Платон.
"Так вот, каждый из нас есть символ человека, обтесанный наподобие камбалы, из одного – два. И потому-то ищет каждый без конца свой, из своего человека вырубленный символ".
“Символ” отчасти сродни “симптому” – оба слова означают нечто сопутствующее, совпадающее с чем-то настолько постоянно, что может даже считаться его признаком, а то и предзнаменованием. “Символ” обозначает еще и очень конкретное совпадение, когда две части одного некогда разделенного целого совпадают впритык, без зазоров, малейшими неровностями очертаний со стороны разреза.
По обычаям греческого гостеприимства (“проксении”) совпадение двух таких “символов”, половинок некогда при заключении союза дружбы преломленного ее залога, служило удостоверением прав предъявителя на дружеский прием и юридическое покровительство. Существует также стремление двух таких символов некогда единого человека к воссоединению и обретению цельности – такой контекст “Пира” придает слову “символ”, можно сказать, “символическое” значение – половины, вечно тяготеющей к восполнению своей недостаточности, к исцелению внутри целого.
Два разделенных тела или две разделенных души - как ни далеки одно от другого представления об ищущей исцеления телесной увечности и об избранном сродстве двух душ, источник у них общий и дело не просто в том, что второе является как бы сублимацией первого – оба представляют собой симптомы иной раздвоенности человека, когда линия рассечения проходит не между телом и телом, как и не между душой и душой, но между телесным и духовным в человеке.
“Символ человека” – не случайное в платоновском сочинении выражение, оно отвечает ощущению беспокойства и неудовлетворенности, которое противостоит преувеличенному восторгу о совершенстве человеческой особи».
«Кто в Афинах мог бы сравниться с Алкивиадом красотой, благородством, знатностью и богатством? И кто знает цену всем его достоинствам лучше, чем он сам? Вечно окруженный толпой поклонников, он никого из них не отличает благосклонностью, почитая себя одного наиболее достойным предметом внимания и заботы. Мало-помалу толпа поклонников вокруг юноши начинает таять: во-первых, кому охота любить того, кто сам любит себя любовью, с которой трудно соперничать, а во-вторых, юноша взрослеет, свежая красота его уступает место зрелой мужественности, а детская самовлюбленность перерастает в политическое честолюбие, и вот уже поклонники, еще вчера робевшие перед избалованным любимцем, начинают бояться завтрашнего властителя, восторг отступает перед завистью и озлоблением. Настает день, когда Алкивиад видит около себя одного Сократа, который начал ухаживать за ним едва ли не первый, но, оттесненный толпой поклонников, менее скромных и более энергичных, держался долго в отдалении и молча, – теперь он заговорил, и с каждый словом его речи в душе юноши растет изумление, восхищение, благодарность, доверие, любовь.
Власть власти рознь, есть такая власть, что похуже рабства. А есть бедность, которой могут позавидовать богачи Азии, и есть доблесть, способная затмить легендарные добродетели героев Лакедемона. Как научиться отличать истинное богатство и истинную доблесть от ложных и как их достичь, пожалуй, я один из твоих ближних могу подсказать тебе, – вот почему сегодня я осмелился заговорить с тобой.
Когда разговаривают Сократ и Алкивиад, свойства ли их разговаривают друг с другом или сам Сократ говорит и сам Алкивиад слушает его? Тело разговаривает с телом или душа с душой? В словах человеческой речи душа говорит с душой, пользуясь телесными органами для произведения звука и восприятия его. Сократ – единственный поклонник, который любит Алкивиада самого, его молодую душу, готовую устремиться за пределы своего собственного, но еще не познавшую истинного честолюбия, истинной чести, истинной любви. Истинная честь – справедливость, истинная любовь – желание справедливого блага.
“Теперь, Сократ, уж я буду обхаживать тебя как самый неотвязный поклонник,” – в восхищении восклицает Алкивиад.
“Значит, любовь моя уподобится аисту, если ей удалось породить крылатого Эрота, готового ухаживать за престарелым родителем, как это делают молодые аисты” – заключает в умилении Сократ эту беседу, добавляя, впрочем, по обычаю всех “пророков по свершении”, что слишком сильна несправедливость в этом городе, что опасается он, как бы не разбились об эту силу благие намерения юноши и не оказался город сильнее Сократа и сильнее Алкивиада.
Любовь к другой человеческой душе не есть тяготение к слиянию ради восполнения целого – это целое есть божественное целое, а не человеческое – любовь души к душе есть движение возвышающее, а не сдвигающее... божественное призвание человека, а не проклятие богов.
Сам человек – это познающий человек. Сократ – символ такого познающего человека. Сократ любит и преследует, чтобы быть любимым и преследуемым. Любовь Сократа порождает аистов философии. Платонический Эрос – это бог любовного воспарения к познанию. Вот почему Сократа привлекают многообещающие юноши, кто умом, кто красотой обнаруживающие незаурядные дарования и высокое предназначение.
Если тело человека безусловно принадлежит природе, то душа человеческая – эта арена борьбы телесного и духовного, сил возведения плоти к торжеству жизни и сил единения, сводящих все единичное к одному-единственному единому, сил, принадлежащих стихии познания, или ума.»
Человек есть символ, – отвечал Платон.
"Так вот, каждый из нас есть символ человека, обтесанный наподобие камбалы, из одного – два. И потому-то ищет каждый без конца свой, из своего человека вырубленный символ".
“Символ” отчасти сродни “симптому” – оба слова означают нечто сопутствующее, совпадающее с чем-то настолько постоянно, что может даже считаться его признаком, а то и предзнаменованием. “Символ” обозначает еще и очень конкретное совпадение, когда две части одного некогда разделенного целого совпадают впритык, без зазоров, малейшими неровностями очертаний со стороны разреза.
По обычаям греческого гостеприимства (“проксении”) совпадение двух таких “символов”, половинок некогда при заключении союза дружбы преломленного ее залога, служило удостоверением прав предъявителя на дружеский прием и юридическое покровительство. Существует также стремление двух таких символов некогда единого человека к воссоединению и обретению цельности – такой контекст “Пира” придает слову “символ”, можно сказать, “символическое” значение – половины, вечно тяготеющей к восполнению своей недостаточности, к исцелению внутри целого.
Два разделенных тела или две разделенных души - как ни далеки одно от другого представления об ищущей исцеления телесной увечности и об избранном сродстве двух душ, источник у них общий и дело не просто в том, что второе является как бы сублимацией первого – оба представляют собой симптомы иной раздвоенности человека, когда линия рассечения проходит не между телом и телом, как и не между душой и душой, но между телесным и духовным в человеке.
“Символ человека” – не случайное в платоновском сочинении выражение, оно отвечает ощущению беспокойства и неудовлетворенности, которое противостоит преувеличенному восторгу о совершенстве человеческой особи».
«Кто в Афинах мог бы сравниться с Алкивиадом красотой, благородством, знатностью и богатством? И кто знает цену всем его достоинствам лучше, чем он сам? Вечно окруженный толпой поклонников, он никого из них не отличает благосклонностью, почитая себя одного наиболее достойным предметом внимания и заботы. Мало-помалу толпа поклонников вокруг юноши начинает таять: во-первых, кому охота любить того, кто сам любит себя любовью, с которой трудно соперничать, а во-вторых, юноша взрослеет, свежая красота его уступает место зрелой мужественности, а детская самовлюбленность перерастает в политическое честолюбие, и вот уже поклонники, еще вчера робевшие перед избалованным любимцем, начинают бояться завтрашнего властителя, восторг отступает перед завистью и озлоблением. Настает день, когда Алкивиад видит около себя одного Сократа, который начал ухаживать за ним едва ли не первый, но, оттесненный толпой поклонников, менее скромных и более энергичных, держался долго в отдалении и молча, – теперь он заговорил, и с каждый словом его речи в душе юноши растет изумление, восхищение, благодарность, доверие, любовь.
Власть власти рознь, есть такая власть, что похуже рабства. А есть бедность, которой могут позавидовать богачи Азии, и есть доблесть, способная затмить легендарные добродетели героев Лакедемона. Как научиться отличать истинное богатство и истинную доблесть от ложных и как их достичь, пожалуй, я один из твоих ближних могу подсказать тебе, – вот почему сегодня я осмелился заговорить с тобой.
Когда разговаривают Сократ и Алкивиад, свойства ли их разговаривают друг с другом или сам Сократ говорит и сам Алкивиад слушает его? Тело разговаривает с телом или душа с душой? В словах человеческой речи душа говорит с душой, пользуясь телесными органами для произведения звука и восприятия его. Сократ – единственный поклонник, который любит Алкивиада самого, его молодую душу, готовую устремиться за пределы своего собственного, но еще не познавшую истинного честолюбия, истинной чести, истинной любви. Истинная честь – справедливость, истинная любовь – желание справедливого блага.
“Теперь, Сократ, уж я буду обхаживать тебя как самый неотвязный поклонник,” – в восхищении восклицает Алкивиад.
“Значит, любовь моя уподобится аисту, если ей удалось породить крылатого Эрота, готового ухаживать за престарелым родителем, как это делают молодые аисты” – заключает в умилении Сократ эту беседу, добавляя, впрочем, по обычаю всех “пророков по свершении”, что слишком сильна несправедливость в этом городе, что опасается он, как бы не разбились об эту силу благие намерения юноши и не оказался город сильнее Сократа и сильнее Алкивиада.
Любовь к другой человеческой душе не есть тяготение к слиянию ради восполнения целого – это целое есть божественное целое, а не человеческое – любовь души к душе есть движение возвышающее, а не сдвигающее... божественное призвание человека, а не проклятие богов.
Сам человек – это познающий человек. Сократ – символ такого познающего человека. Сократ любит и преследует, чтобы быть любимым и преследуемым. Любовь Сократа порождает аистов философии. Платонический Эрос – это бог любовного воспарения к познанию. Вот почему Сократа привлекают многообещающие юноши, кто умом, кто красотой обнаруживающие незаурядные дарования и высокое предназначение.
Если тело человека безусловно принадлежит природе, то душа человеческая – эта арена борьбы телесного и духовного, сил возведения плоти к торжеству жизни и сил единения, сводящих все единичное к одному-единственному единому, сил, принадлежащих стихии познания, или ума.»